Беркем аль Атоми

Другой Урал

Прощание. 59-й километр

— Что ж ты, подруга, м-м… — так и не сматерился человек — …дней моих суровых? А? А ну как опоздаем, и что тогда? Прикажешь м… делать?

«Соната» не заводилась. Человек вылез из нее, и неуверенно направился к капоту.

Шарахнулся от удара горячего тугого ветра, поднятого обогнавшей фурой… Твою мать, опять назад не глянул… Открыл капот, вкусно дохнувший горячим двигателем — но человеку был чужд этот запах, машинные потроха, несмотря на солидный водительский стаж, оставались для него темным лесом. Что делать, он не знал — его «Сонату» обихаживали специально обученные люди на пафосной сервисной станции, где он не бывал дальше стерильного офиса с кожаной мебелью и мерзким кофе «Чибо».

По аналогии со своей специальностью он предполагал, что за умиротворяющим фасадом автомобильной больницы должна скрываться та же, что и у него, изнанка — стремительная, пахнущая смертью, кровью, лекарствами, надеждой и безнадежностью; с той лишь разницей, что вместо крови пахнет маслом.

— Ну, и, собственно говоря, что? — задумчиво процедил человек, потрогав грязноватые провода свечей, воздушный фильтр и покачав какую-то симпатичную трубочку, ненадолго выныривающую из сложной железной мешанины. Трубочка несильно обожгла его чувствительные пальцы… Я даже не знаю, правильно ли, что вот эта трубочка так горяча… Вспомнилась ординатура у Мерабашвили, когда вот такие беспомощные стояния перед развороченными полостями пациента были не вытесненными из памяти досадными эпизодами, а ежедневной сессией унижения — человек был изрядно самолюбив во студенчестве.

Дернулся было закрыть капот, но передумал: так хоть понятно, что я терплю бедствие, а если закрою — ну стоит у обочины кореец, может, так надо ему. Все и проедут. Что все и так проедут, он как-то чувствовал, но сам себе еще не признавался.

— Кому ты должен. Думай, кому благодарность не сделал? — мы с Яшчерэ пили чай, отгоняя банду жирных деревенских мух от протертой смородины.

— Есть такой, да. Знаешь, аби, как-то вот не складывается. Это, как ты говорила, потому что я злюсь на него?

— Нет. Этому ты на самом деле хочешь благодарность сделать, только не время было.

— А когда будет время?

— Сейчас.

— В смысле, «сейчас»? Прям сегодня, что ли?

— Нет, сейчас. Пойдем, здесь он.

— Как здесь?! Откуда ему здесь взяться? Он…

Яшчерэ никак не отреагировала на мое недоумение, складывая стопкой чайные косушки. Зная ее полковничий нрав, я заткнулся, вышел на крыльцо, обул кеды и залез в успевшую накалиться за утро машину. Кондыр [1] дунул, обжигая ляжки студеным сквозняком, цепляясь за сантиметровые мурашки. …Блин, надо было поссать сходить. Опять чаю обдулся, как барабан… Пока Яшчерэ возилась в сенях, я успел поймать и выкинуть из салона с десяток здоровенных жестких слепней, бившихся по лобовухе.

— Вылазь.

— Че, аби, пешком пойдем? — задал я глупый вопрос, демонстративно проигнорированный строгой в этом отношении бабкой. Все никак не отучусь бакланить, когда не надо. Стыдно даже.

Бабка распахнула калитку, пропуская меня, прислонила к закрытой двери веточку и танкообразно двинулась влево по улице, в сторону трассы. Мне всегда нравилось, как ходит Яшчерэ — небольшая вроде бабка, а ощущение, как от пролетающего в двух шагах состава. Когда я даже не съел еще свою сороку, [2] меня всегда удивляло, как эта старуха проходит к прилавку сельмага сквозь толпу бьющихся за редко привозимое пиво мужиков — они не то что на самом деле разлетались как кегли, но эффект был в чем-то сходным, перед ней словно катился чугунный клин весом в пару тонн. Вот и сейчас, топая остроносыми калошами по нежной деревенской пыли, она словно магнит, заставляла распрямляться мужичков, ковырявшихся в криво поставленном на дерюгу нивовском двигателе, подтягивала к окнам из прохладной глубины домов соседок — все приветствовали Яшчерэ, кто просто и радушно, кто поджав губы, но все — крайне, по их деревенским меркам (это я уже научился замечать), крайне вежливо. Со смазкой, так сказать. Она только кивала, не особо поворачиваясь к приветствовавшим.

Дома короткой улицы Матросова кончились, со скрытой за березовой рощицей трассы доносился ровный гул загруженной по самое нехочу трассы. Суббота, свердловчане потянулись отдыхать, эта ровная колонна «лексусов», «гетцев», «пассатов» и прочего железа поредеет только после Кунашакского поворота, рассосавшись по окрестным озерам.

Войдя в еще по-утреннему прохладную рощу, я сразу остановился поссать — приперло уже, все, каждый шаг начал отдаваться в брюхе, словно там повздорила стая бильярдных шаров. Шаги Яшчерэ тут же смолкли, и на всю рощу раздался ее скрипучий, бесцеремонный голос:

— Как ссать, помнишь?

— Да помню, помню, аби…

— Смотри, обувку себе не обоссы!

Это мы так шутить изволим. Шутка юмора, епть. Ладно, еще контролировать не приперлась. А ссать я научился уже давно, еще когда даже сороку не съел. Это просто: если хочешь поссать в чужом месте, и особенно на дороге, нужно встать лицом назад, слева от тропы, потом представляешь себе путь, которым пришел, и продолжаешь его струей, заворачивая его влево и вправо от себя, и закручивая в спираль. Это получается как-бы ложный след, и теперь за тобой никто пройти не сможет. Ну, в смысле, не то что вообще не сможет, а тот, кто идет за тобой, не следом за тобой, а конкретно ЗА ТОБОЙ, тебя уже не догонит и не увидит. Можно даже сделать так, что он сильно покалечится или даже умрет, если продолжит идти, но про это я писать не буду, уж извините.

После прохладной рощи началось заросшее пыреем и сурепкой заброшенное поле. Когда был совхоз, тут сеяли подсолнечник, и некоторые выжившие в этом пекле подсолнухи высились над средним уровнем бурьяна, повернув к солнцу свои толстые рожицы. Малиновый блестящий платок Яшчерэ мелькал чуть ли не посреди поля, и я добавил ходу, рассекая вязкий, словно мед, звенящий от насекомых и одуряюще пахнущий воздух. Поле, особенно летнее и знойное, на меня всегда действует как Пинк Флойд по обкурке, и я впал в некое подобие транса, механически переставляя ноги и помня себя лишь малым краешком ума. Оба, насыпь. Столбик, 59 км. Тут же по ушам ударила волна пронесшейся машины. Еще одна, еще. Бля, че-то я типа задумался, не слышал ведь совсем. Поднялся на обочину, мельком обратив внимание — какие же мертвые и пыльные кусты полыни вдоль дороги. А ведь растут, не сдаются — и это тоже самый настоящий джихад.

Оказалось, что я отклонился метров на сто. Нет, меньше, шестьдесят, может, ну семьдесят. Вон Яшчерэ стоит возле машины, мужик еще какой-то, весь в светлом, типа культурный с виду. Че он остановился, у Яшчерэ дорогу, что ли, спрашивает? Я злорадно усмехнулся: ну-ну, давай, бедный цивилизованный пацанчик, щас она тебе шуточку свою какую-нибудь отколет… Я совсем забыл после этого психоделического полевого рейда, куда и зачем я иду за Яшчерэ. Пытаясь застать хоть конец сеанса их общения, совершенно, непредставимо разных людей, я ускорился и почти побежал. Как-то так получилось, что мой взгляд был то ли расфокусирован, то ли я больше смотрел под ноги, но Эдика я узнал, только подойдя почти вплотную. А постарел Эдька-то. У него было растерянное выражение лица: видимо, Яшчерэ подошла и молча рассматривала его, как это она обычно делает с незнакомцами, с теми, я имею в виду, кто удостаивается ее внимания. Ощущения при этом… необычные, но Эдик, смотрю, держится — видимо, стандарт «цивилизованного» взаимодействия дал осечку, и Эдик завис, как заглючивший комп.

Я, признаться, слегка обалдел от неожиданности, но быстро сделал лицо и протянул старому другу ладонь:

— Здорово, Эдька! Елы-палы, ты как здесь?